Юрий Бачуров — человек-эпоха: гребец, ученый, тренер, участник легендарной «инженерной четверки», которая принесла СССР бронзу Олимпиады-1960. Он вспоминает, как встречался с принцессой Маргарет, папой римским, а в Союзе — с Хрущевым и Королевым. Пережил пожар, потеряв все награды, но не сломался: снова встал на ноги и в 91 год продолжает заниматься с детьми.

На встречу с 91-летним Юрием Бачуровым мы приехали в поселок Сиверский Гатчинского района Ленобласти. Бронзовый медалист Олимпиады-1960 встретил нас у забора: держась за калитку, он приседал. Сбоку прислонены лыжные палки. Увидев нас, он попросил еще минутку и, закончив упражнения, пригласил в новый дом, который по счастливой случайности успели построить незадолго до того, как сгорел старый.

— Вот у ворот стою, держусь за калитку, занимаюсь, чтобы координацию не терять и хоть немного снять нагрузку с суставов, — начал знаменитый гребец еще на улице. — У меня своя система упражнений. Сейчас уже прохожу по полкилометра, а то и больше. Сначала на коляске ездил. Потом — на костылях, на этих французских. Сначала просто ходил, потом бодро пошёл, а теперь уже с палками — с лыжными. А дома — сам, без опоры. Есть прогресс. Никто не знает, где он остановится. А может, и не остановится.

— Как в коляске оказались?

— Да всё из-за ковида. На ногу ступить не мог. Она как чужая была, болталась — и всё. Ступать на неё вообще не получалось. А ведь я каждый год с детьми занимался — тут, в полукилометре, поляна есть. Когда-то была свалка. Там, на этой свалке, всё и началось. Мы эту поляну вытоптали как ипподром. Сначала всего шесть ребят было. Это 25 лет назад. Представляете? Сейчас они уже институты закончили — и шесть из них стали тренерами. Теперь со мной работают, помогают на стадионе — мы целую группу ведём. Ребятишки — четыре, пять, шесть лет даже есть.

— Чем там занимались?

— Я это называл ОФП. Разминка, растяжка, силовые упражнения. А потом — подвижные игры: с мячом, со скакалками. Я всё сам придумывал. Каждый день — что-то новое. Каждая тренировка — по-новому. Так у нас постепенно организовался коллектив. Ставили стол, 35 детей, отмечали дни рождения, праздники. Ну и родителей — человек 50 вокруг. Даже сцену сделали: показывали упражнения, танцы, читали стихи, пели — всё это дети, под моим руководством. Универсальный клуб такой получился. Потом переехали на другую поляну. Там тоже была свалка — мы ее расчистили, выкопали волейбольную площадку, засыпали белым кварцевым песком. Таких в Питере одна-две, может, есть. Космонавты даже фото присылали: сверху видно — прямоугольник белый, как снег.

— Как всё началось?

— Очень просто. С корыстной целью. У меня четыре внучки. Две из них тогда были совсем маленькие — одной три с половиной года, другой — пять. Пристали ко мне: «Дедушка, пойдём в лес, хотим поход!» Ну я и повёл. А они рассказали об этом своим подружкам и соседским мальчишкам. В итоге собралось шесть человек: два мальчика и четыре девочки. Я-то экскурсовод, знаю лес как свои пять пальцев. Выбрал маршрут такой, чтобы прогулка лёгкой не показалась: канавы, болотинки, завалы — всё как положено. Вышли в итоге на поляну, где я заранее всё приготовил для костра. Жарили сосиски, картошку, бегали, шумели. А потом — военные песни у костра. Я им пел, рассказывал. Домой вернулись где-то в шестом часу. И всё — понеслось. Район у нас тесный, все друг друга знают, особенно дети. Слух быстро разошёлся. Внучки заявили: «Теперь каждый день будем собираться. Это самое интересное, что с нами было!» Ну и начали мы пробовать. Собирались у меня тут, на поляне. Сначала и не знали, чем заниматься. А потом — понеслось. Я же со спортом всю жизнь связан, всё это вспоминаю, применяю и дальше двигаю. Стали появляться новые упражнения, новые игры. Каждый день — что-то новенькое. Все ахали!

Вы бы видели, что у нас тут на стадионе творится каждый вечер с семи до полдевятого! Буря эмоций, крики, визг — и я не запрещаю. Наоборот — «болейте за своих, кричите, поддерживайте!» Эстафета идёт: две команды, бегут вровень, грудь в грудь — и весь стадион орёт: «Давай, Коля!» — «Вперёд, Маша!» — «Беги, Петя!» — всё бурлит!

Соревнования проходят здорово. Родители — члены судейской коллегии, мы, тренеры, выводим своих. У нас пять групп, и каждая группа соревнуется по своему виду спорта. Я ввёл правило — грамоты всем участникам. Не просто бумажки, а настоящие, оформленные грамоты, наши, уникальные. Жалко, что не могу вам показать сейчас. Сфотографировать бы — красота! Знаете, что говорят родители? «Ваши грамоты — единственные, которые у нас висят в рамках на стене. Остальные — в коробке под столом». И так же с призами.

Я всегда стараюсь призы заранее подготовить. Сам покупаю, друзья помогают. Призы не дорогие, но очень ценные — памятью. Особенно детской. Потому что память уходит, взрослая жизнь съедает, а вот приз останется и напомнит: ты был спортсменом, ты это прошёл. Вот такая, можно сказать, краткая инструкция: как заняться с детьми, когда ты вроде бы уже всё отработал, на пенсию вышел, думаешь — теперь отдохну. А отдых и лежание на диване — это, извините, уже путь к смерти. А движение, работа, мысли, постоянная работа мозга — вот это жизнь.

— Как дом сгорел?

— Это, знаете, не так интересно. Гораздо важнее — как люди на это отреагировали. Но раз уж спрашиваете… Всё произошло мгновенно. Единственное, что хочу сказать: уважаемые жители Санкт-Петербурга и Ленинградской области, проверьте свои розетки. Посмотрите, нет ли у вас старых алюминиевых проводов, старых наружных розеток. Если есть — меняйте немедленно. Потому что вот здесь руки не дошли, здесь денег не было и — всё. Потерял я абсолютно всё. От паспорта до последней ложки, вилки, до носков. Всё. На следующее утро после пожара я встал… И первая мысль: надо восстановить паспорт. Вторая — а как? Надо во что-то одеться, на чём-то доехать, где-то взять деньги хотя бы на автобус. Мне уже 92-й год, а у меня — ноль. Абсолютный. Конечно, можно было бы упасть в обморок или начать истерику. Но у меня таких мыслей никогда не было. И не будет. Я понял: если здоровье есть, если сам стоишь на ногах — значит, можно всё вернуть. Всё восстановить. А буквально на следующий день, когда в Петербурге, в Пушкине, в Коммунаре узнали о пожаре — друзья, знакомые, родственники на такси поехали ко мне. Привозили тёплые вещи, куртки, кроссовки, подушки, ложки, вилки. Приезжали с узлами — как в старое доброе время. Это говорит о людях. Даже не просто «с хорошей стороны» — это чудо. Чудо человеческого характера. Настоящего русского. Дружного, преданного, сильного. Эти люди — они преданы не только друзьям, они преданы стране, городу, народу.

Были и те, кто не мог приехать — просто позвонили. Это тоже очень дорого. А что у ворот творилось, вы бы видели! Десятки детей, школьников, родителей — на велосипедах, на самокатах, кто пешком, кто на машине. Привозили печенье, конфеты, вафли — три коробки. Но даже не в этом дело. Слова говорили хорошие. Подходили, спрашивали, интересовались, просто здоровались. Это очень дорого.

— Вот это единодушие.

— Да, но было и другое. Были люди, которые где-то кричали: «У олимпийского чемпиона Бачурова, мол, беда, надо помогать, мы будем контролировать, мы будем следить». А потом — тишина. Все замолчали. И я хотел бы этим людям задать один вопрос. Я ведь с детства привык работать сам, не рассчитывать ни на кого. Своим горбом всего добивался. Я не жду подаяний. Но скажите — что мне отвечать тем, кто приходит с печеньем в руках? С добрым словом? Они ведь пришли первыми. Без шума и без обещаний. Они ж спрашивают: «Юрий Кузьмич, у вас же такие друзья! Они сейчас всё вам тут отгрохают, вы и пальцем не стукнете». А что мне им сказать? Я же ни одного звонка не услышал от этих самых «друзей».

— Это кто такой «благодетель»?

— Никого по фамилиям не назову. Но они сами себя узнают.

— Что самое ценное сгорело?

— Конечно, это мои ордена и медали. Расплавилось, обуглилось… Орден Трудового Красного Знамени, целый ряд медалей. Олимпийская медаль из Рима. Две золотые медали чемпионатов мира. Две золотые медали Королевской регаты в Англии. Мне их вручала лично принцесса Маргарет… Я до сих пор помню, о чём мы с ней тогда говорили — как она хотела попасть в Ленинград, посмотреть Эрмитаж, музей. Помню, как… ну, это отдельная история.

— И мы к ней обязательно вернемся. Медали все прямо расплавились?

— Да. От них остались только железки. Внутри что-то там, может, и уцелело, но сами-то… Королевские — они были из чистого золота, а не позолоченные, как обычно. Я тогда даже не сразу осознал, насколько они были ценны. Я же ведь вам про свою трудовую биографию ещё почти ничего не рассказывал. У меня 45 лет стажа. Больше половины из них я проработал на «Арсенале» — это завод имени Фрунзе в Петербурге, один из крупнейших ВПК-заводов. Работал на разных должностях. Защитил кандидатскую диссертацию, будучи начальником цеха сборки. Представляете? В советское время такие были возможности. Начальник цеха — и кандидат наук. Всё с уважением, по делу. Но сейчас это всё не так важно. Главное другое. Тогда, когда я был помоложе, на «Арсенале» я был, можно сказать, самый известный спортсмен. У меня лента была — 32 медали висели. Я открывал все парады, все спартакиады. А у нас был свой стадион, свой спортзал. Мы там проводили настоящие спортивные праздники. И вот директор мне как-то говорит: «Кузьмич, ну чего ты королевские медали зажал? Хоть бы раз показал!» А я не носил. Жалел. Берёг. А остальные мои — все там, все щупали, смотрели. Одну даже как-то потеряли. На стадионе, во время парада. Упала, укатилась. А потом кто-то нашёл и торжественно принёс обратно. Обмыть, правда, пришлось, — но вернули. Так вот. Королевские медали лежали в таких сафьяновых коробочках без креплений. Настольные. Ну и я как-то решил: ну что я, не придумаю, как повесить? Взял дрель, маленькое сверло — и аккуратненько просверлил. Золотая стружка пошла, тонкая такая, прямо до конца вышла — не разъединилась. Прицепил скрепочку, на неё — ленточку, и на грудь. Всё! Вопрос был решён. Ну, мысленно у принцессы Маргарет прощения попросил, конечно, — что я вот так…

— Сгоревший дом-то у вас тоже с историей…

— Этот участок когда-то принадлежал барону Владимиру Фредериксу, одному из ближайших к императору людей. Наш прапрадед его выкупил и построил на нём дом. Потом, когда сюда пришли немцы, дедушку с бабушкой из дома выселили — в баню отправили. Там, в углу участка, они и жили. А сам дом захватили немцы — пировали там. Было холодно, зима. Это был 1943 год. Они печку перетопили — и в одну из ночей дом загорелся. Выскочили в нижнем белье. А бабушка с дедушкой потом разобрали два старых дзота с участка — и из них построили себе новый дом.

— А вы сами где были, когда немцы сюда пришли?

— Я был в Ивановской области. Там и жил тогда. А жена моя будущая — в Ленинграде. Я как раз в первый класс пошёл, когда война началась. А Саше, моей жене, тогда всего два года было. Ну и бабушка с дедушкой всю войну здесь прожили.

— Рассказывали, как это было, когда немцы пришли?

— Да, рассказывали. По-разному бывало. Про обычных немцев — говорили, что люди были нормальные. Даже те, которые наш дом спалили, не были злыми людьми. А вот в Дружноселье — там была совсем другая бригада. Злая, жестокая. Там партизан ловили, казнили. Там есть братская могила. Много сиверских жителей похоронено. Немецкий народ был разный. Кто-то — простой солдат, с душой. А кто-то — эсэсовец или вроде того. И ни пощады, ни жалости.

— Вы сами всю войну в Ивановской области провели?

— Да, всю войну. Мы с мамой вдвоём остались. Отец ушёл на фронт — Кузьма Иванович. Брат старший — Геннадий Кузьмич — тоже на фронте. Сестра — Людмила Кузьминична — тоже ушла. А я — восьмилетний пацан — остался с матерью.

— Было страшно?

— Знаете, страха — нет. Жалость была. Уходят — жалко. Интерес был — а как там, что? Много разговоров на улице. Все знали, кто ушел, кто где служит, кого ранило, кто в отпуск приехал, кто похоронку получил. Улица Бульварная — вот где я жил — всё это знала. Слушали радио. Писали между строчек в тетрадках, карандашами — огрызками, потому что других не было. Жили тем, что сами вырастили или где-то как-то достали. Паники не было. Жизнь шла. Мы копали линию обороны перед Шуей. Прямо от реки шла линия — траншеи, рвы противотанковые. Торф копали — по пояс в жиже, доставали брикеты, сушили, возили на тачках домой. Этим и топили зимой. А вот 22 июня — очень четко помню. Чёрный радиоприёмник. Голос Левитана. «Без объявления войны…» Эти слова тогда — как ножом. Люди ахнули, застонали: «Ой, война… Ах, война…» Это прямо врезалось в память. По-настоящему поразили: ну что за подлость? Даже не объявили, просто пришли. Такое ощущение было у всех. Ну и, конечно, как дети — бегали на свалку. Там были горы, ямы, вниз спускались, играли. Несмотря ни на что — детство ведь всё равно было.

— В «войну» играли?

— Нет, знаете, у нас такого не было. Мы войной были сыты. По-настоящему. Вот тебе лопата — и копай противотанковый ров. Это была наша реальность. А как же. Никто, конечно, прямо не заставлял. Военком не приходил. Но старшие ребята в школе собирались: «Пацаны, пошли, помогать надо». И шли. По доброй воле.

— От бабушки с дедушкой, что в Сиверской остались, какие-то весточки доходили?

— Нет. Никаких. Мы ничего не знали. Вообще. Только потом, когда стали приезжать сюда уже после войны — вот тогда всё и выяснилось, всё сложилось. Родственники, родня, всё уже стало понятно. Родители потом сюда переехали. Жили тут, на Лесной улице. В самом Ленинграде моя мама с братьями и сестрами блокаду пережила. Поэтому Ленинград нам не чужой был. Потом школьником сюда приезжал, смотрел, куда поступать буду. Уже тогда знал: пойду в Военно-механический институт. Закончил школу с медалью, подал документы — и буквально через неделю пришёл ответ: «Вы зачислены с предоставлением общежития».

— Греблей там занялись?

— Да, поздно. Вот почему я сейчас так радею за школьную лигу. Хочу, чтобы дети с детства занимались греблей. Потому что это — лучший вид спорта. Во-первых, при гребле работают 95% всех мышц. Это уже говорит о здоровье. Во-вторых — условия. Солнце, воздух, вода. Прекрасней ничего нет! Ни один зал, ни маты, ни железо не заменят это. А в-третьих — коллектив. Ты всегда в команде бойцов.

— Почему не футбол? Там тоже свежий воздух, коллектив…

— Футбол? Сейчас неприятно смотреть, когда 22 миллионера бегают по полю — не ради результата, а ради денег. Мне это чуждо. Я не презираю, но не принимаю. В моём спорте такого не было. Ни стипендий, ни условий — мы занимались потому, что хотели. А сейчас — если не заплатишь, не выйду. Это неправильно. Это не про спорт. Это не спортсмены. Это дельцы. Их надо из спорта гнать — они его губят. Портят. Потому что настоящий спорт идёт от души, от тела, от желания прожить длинную, интересную, красивую жизнь. Вот из чего рождается спорт.

— Но ведь это звучит как старые советские идеалы. Сейчас другие ценности не только в футболе…

— Может быть. К сожалению. Я это презирал всегда — и сейчас презираю. Вот, наверное, в этом и есть разница между нашим поколением и вашим. Мы слишком увлеклись капитализмом. Он нарушает основы нормальной, здоровой жизни. Посмотрите вокруг — везде хапужничество, рвачество. И это проникает в спорт.

— А разве плохо хотеть жить лучше?

— Нет, в этом плохого ничего нет. Все хотят жить лучше — и это нормально. Вопрос — каким способом ты к этому идёшь. Если ты человек разумный, у тебя есть способности, ты работаешь, зарабатываешь честно — ради Бога. Это только приветствуется. И раньше приветствовалось. Но смысл-то ведь — в балансе. А сейчас три четверти людей думают совсем иначе. Ведь есть разумные пределы. Есть вещи, которых человеку достаточно. Есть то, что необходимо. А есть то, что — уже лишнее. А у нас теперь такие вещи становятся нормой. Это, по мне, дико. Просто непонятно. Да и в гребле много чего изменилось. Я с профессиональной греблей сейчас напрямую не связан. Друзья, конечно, звонят. И президент федерации по академической гребле звонит. Общаемся. Но они все говорят: молодежь другая пошла. Другое воспитание. И пока от этого воспитания, откровенно говоря, хорошего мало.

— Ну что ж, давайте вернёмся к Олимпийским играм 1960 года. Все-таки для любого спортсмена это — высшая цель. Насколько сложным был путь туда?

— Путь был очень непростой. На тот момент, к 1958 году, мы были на взлёте. Тогда впервые выехали за границу — в Англию, на чемпионат мира, на Королевскую регату.

— Где вы победили?

— Победили — позже. А в первую поездку случилось вот что: в Англии очень специфическая система гребли, река Темза разделена бревнами. Мы в пылу борьбы зацепили веслом за одно из бревен — и лопатка весла сломалась. До финиша — метров сто. Мы проиграли. С поломанным веслом в лодке — всё, скоординированной гребли нет. Всё рушится.

— Получается, у вас первый международный старт был сразу в Англии?

 — Да-да. Прямо сразу. После этой неудачи мы практически всё выигрывали. Наша четвёрка была крепкая. Но самые первые впечатления от Англии, конечно, потрясли. Мы жили в Твайфорде. Очень интересное место. Представьте себе, мы неотёсанные, только из Ленинграда. Никогда нигде не были. А тут — Лондон! Из Лондона сразу — в Хенли, оттуда — в Твайфорд. Это недалеко, несколько остановок. Поехали на маленьком паровозике. Вагоны мягкие, сиденья плюшевые — уютно, аккуратно. Приехали в гостиницу — условия отличные. Некоторые эпизоды, конечно, смешные были — но это уж оставим..

— Нет уж, расскажите!

— Ну, хорошо. Как-то вышли мы на вокзал. Паровозик стоит, маленький такой, с машинистом внутри. Он нас увидел — понял: советские гребцы. Улыбнулся, приветствует. Потом берёт лопату, открывает топку, уголь подкидывает… и вдруг — раз, кладёт на лопату бекон. Потом — яйцо, второе яйцо. И в топку. Мы в шоке стоим, рты пооткрывали. А он достаёт всё это, показывает: поджарилось как надо. Берёт вилку — и ест прямо с лопаты! После этого с ним у нас завязалась такая дружба! В Хенли он потом встречал нас каждый день. Мы к нему подходим — показываем пальцами: один палец — выиграли с отрывом в корпус лодки, два пальца — восьмёрка выиграла с двумя корпусами. Он всё понимал, смеялся, подбадривал. Так и общались. Соревнования там шли каждый день — минимум неделю. Кто выигрывал — проходил дальше. Проиграл — собирай вещи, упаковывай вёсла и домой.

— Какое самое яркое впечатление осталось от Англии?

— Когда мы проиграли в первый раз. Мы же вышли в финал, могли выиграть, но сломалась лопатка весла — зацепили бревно. Сидели потом за клубом, убитые. Плакали. Реально. Потом, уже после гонок, мы поехали в Лондон. Нам дали пару дней — в зависимости от рейсов. Жили мы в гостинице недалеко от Гайд-парка. Гуляли по Оксфорд-стрит, катались, ездили на экскурсии. Всё было впервые, всё было — как во сне.

— И вам спокойно разрешали гулять по Лондону?

 — Ну с нами был мистер Вайсман — это наблюдатель от англичан. А от нас, как в любой советской команде, было два главных человека: начальник и заместитель. Начальник отвечал за финансы, питание, отель, суточные. А заместитель… это было КГБ. Он следил, чтобы никаких ЧП, скажем так, не возникло. Он всегда был рядом, как тень за плечом.

— Слышал, что без ЧП не обошлось…

— Да, дело было так. Первый раз, когда мы выиграли Королевскую регату в 1961 году, нас повели к трибунам. Представьте себе: трибуна на сто тысяч человек. И в самом конце — Королевская трибуна. Всегда. На трибуне сидели бароны, лорды. Вся элита. И всё — забито до последнего места. А внизу, перед трибуной, стояли громадные столы, уставленные кубками. Наш — назывался Grand Stewards' Cup. Огромный, серебряный, кованый, составной — из четырёх частей. Он постоянно «рос»: каждый раз на нём гравировали — мелким шрифтом — страну, год и фамилии гребцов-победителей. Мы его потом упаковывали в специальный ящик, везли на самолёте домой — в Советский Союз. И сдавали на ВДНХ. Там он стоял год, с нашими фамилиями. Потом, конечно, возвращали — кубок-то переходящий. А золотые медали нам вручала лично принцесса Маргарет. Всё было очень торжественно. И вот мы с принцессой разговорились. Она первая начала спрашивать: как мы тренируемся, где занимаемся, как устроен наш клуб. Про Эрмитаж спрашивала. Ей всё было интересно. Она была всего на два года старше меня. Очень живая, с юмором. Такой контакт получился тёплый. Никакого официоза.

— Красавица?

— Да-да. Полная красавица! Очень простая в общении. Не жеманная, как многие англичане. Очень красивая и всегда — жаждущая услышать что-то новое. Я ей начал рассказывать про наш клуб на Малой Невке, про Крестовский остров, про музеи. Говорю: «У нас не только Эрмитаж — у нас ещё и Русский музей, и Суворовский, и Артиллерийский…» Перечисляю — она вся в восторге: «Ой, вы как экскурсовод! Я так хочу в Ленинград!»

— По-английски говорили?

— Опять согласовывать надо было?

— Да. Я опять к КГБшнику. Говорю: «Вот такая история — фуршет в замке». Он: «Юр, отпущу, но только вдвоем. С кем ты в комнате?» — «С Толей Тарабриным, третий номер нашей четвёрки». — «Вот и поезжайте вместе». Я Толе сказал — Толя в восторге. А у нас же было правило: на каждого в поездки брали по две бутылки водки. Хоть в Англию, хоть куда. На границе могли проверить, но две бутылки — допускалось. На медицинские цели.

— Официально? На каждого?

 — Да, на каждого. У нас, правда, в команде никто не пил. Дисциплина была жёсткая. Полбокала шампанского в Новый год — и всё. Ну, пиво иногда — в Англии пришлось. А водка — она шла исключительно «по делу». Приезжаем в эллинг, лодку ставим — у кого-то крючок сломался, болт сорвался, царапина… Мастера местные: англичане, немцы. Мы им — бутылочку водки. Они: «О-о-о!» И сразу — всё отполируют, всё зашлифуют. Быстро, качественно.

— Русскую водку уважали?

— Уважали. Очень. В этот раз у нас с собой была новая водка — «Столичная». Тогда вся Европа знала, что в СССР появилась такая марка, но нигде за границей её ещё не было. Никто не пробовал. А мы привезли. Мастерам в эллинге — по бутылке, как всегда, а по второй — оставили себе. Вечером, к половине седьмого, к крыльцу нашей гостиницы подают два роскошных лимузина, открытые, блестящие. В одной машине сидит один из тех, кого мы обогнали в финале, в другой — другой. Побратались, так сказать. И поехали вместе. Доезжаем до берега Темзы — там замок. Вначале нас провели в музей гребли. Мы такого никогда не видели. В СССР тогда и понятия такого не было — музей гребли! А у них — в лучшем виде. Потом — на второй этаж особняка. Там уже накрыто: человек 50, зал, длинные столы. На одних — окорока, на других — рыба, дальше — салаты, вина, сервировка, всё по правилам. Берешь нож, сам себе режешь, накладываешь. Мы — в пиджачках, в своих костюмах. Все остальные — в шикарных нарядах. И тут мы — как положено — достаём из пакета нашу «Столичную» и вручаем хозяину и хозяйке дома. Тут же прибегает слуга с огромным подносом, и на нём маленькие стеклянные бочоночки — грамм по 25. Всем наливают, каждый берет. Ждут, пока все получат. Ректор Оксфордского университета (а это он и был хозяин дома) произносит тост за завершение Королевской регаты. Все — особенно дамы — делают аккуратный глоточек. А мы с Толей заказали себе пива. Прямо из погреба! Слуга бегал туда-сюда, приносил нам кружки. Пили культурно, не наглея. Ну и всё — к полуночи пора было возвращаться. В 11:30 я подошёл к хозяину, говорю: «Нам пора». Он: «Сейчас!» Зовёт наших водителей. А они — в дупель! Просто в ноль. Хозяин в шоке, устроил им выволочку. Те тут же протрезвели. Садимся в машину. Доехали — без сучка, без задоринки. Ни ЧП, ни задержек. Всё — строго, спокойно, достойно. Но стоило нам выйти из машины — будто их подменили. Шатаются, обнимаются: «Ребята, какие вы красивые, какие вы здоровые! Мы хотим, чтобы осталась память!» И снимают с себя свитера — с символикой Оксфорда, такие плотной вязки, фирменные. А мы в ответ: «Ну, раз уж пошло дело — давай, Толь!» Сняли свои пиджаки, скинули костюмы с надписью СССР и — поменялись. Им наши спортивные костюмы, нам — их свитера. Попрощались. Они сели в машину… и как газанули! Мы с Толей только переглянулись: «Сейчас разобьются где-нибудь». Тормоза-то у них уже — отпустили.

— Удивительные ребята.

— Да, они нас просто шокировали своей «волевой выдержкой». Пока ехали — держались. Но как только нас довезли — у них тормоза отпустило. Начали обниматься, лезть, еле на ногах стояли. На англичан вообще не похоже! Но довольны были — до предела. Эти костюмы с надписью «СССР» для них были сокровище. Ну и мы поднялись в номер, разделись и легли спать. Было ровно двенадцать. Сон был крепкий, но короткий. В час — распахивается дверь, включается свет, врываются два полицейских! Нас — с постели, а мы же спим, как обычно, голые. Простыню на колени, сидим на кровати — шок. Они нам наручники — клик-клик — мне и Толе. Сидим. Входит наш начальник, дрожит весь: «Живы? На месте?» — «Живы, на месте». Влетает кагэбэшник: «Когда вернулись?» — «Без пяти двенадцать». Он сел в кресло — сразу понял, что если мы были в гостинице до полуночи, то уж витрину в полпервого разбить не могли.

— Разбить витрину???

— Да. Тем временем полицейский читает наши «права» и что мы «натворили»: похищение двух автомобилей, нарушение общественного порядка, не остановились по требованию полиции, ушли от погони, разбили витрину магазина, бросали камни и бутылки… Мы сидим, думаем: «Ну всё, приехали». Позже выяснилось, что это всё натворили те ребята в наших костюмах с надписью СССР. Их засекли, увидели эти надписи и сразу решили, что это русские. Стали выяснять где сейчас живут российские спортсмены. Ну и вышли на нашу гостиницу. Сначала к администратору, потом к КГБшнику: кого не было? — Бачурова и Тарабрина. Всё сошлось. Но КГБшник спокойно сказал: «Без пяти двенадцать они были на месте». И всё, цепочка развалилась. Полицейским мы всё объяснили. Они поняли, извинились, сняли наручники, поклонились начальству и ушли. А потом нас собрали — начальник команды, КГБшник, переводчик, пять человек. Проверили, нет ли кого в коридоре. Закрыли дверь. И сказали: 20 лет — ни слова. Ни жене, ни другу, ни внуку. Никому. Чтобы не пришлось потом «отбиваться», а отобьёшься ли — неизвестно. Вот такая у нас была… история.

— Ага. В такие передряги можно попасть… Более того, потом мне сказали: «Юра, никому не говори, что ты почётный член Королевского клуба. Начнут копать: как так? Член сборной СССР, комсомолец, комсорг — и вдруг почетный член клуба при королеве?» Ну, мне это и не нужно было. Да и сейчас не нужно.

— Когда увидели всё это — фуршеты, замки, лимузины — вам не было грустно возвращаться в Советский Союз?

— Нет. Ни капли. Не знаю, почему. Но нет. Помню, в том же 1962 году, когда мы гуляли по Оксфорд-стрит, встретили трех наших балерин из Кировского театра. Им, как и нам, запрещали ходить поодиночке. Они только что прилетели из Франции — из той самой поездки, после которой Рудольф Нуреев сбежал, наш прославленный балетмейстер. А нас тогда больше всего заботило одно: что привезти домой. Просто так съездить за границу — это неправильно. Уехал за границу — должен привезти подарки. Мы везли и женам, и детям, и родителям, и друзьям. Пусть это были мелочи, сувениры — но редкие, те, что в СССР не достать. Вот о чём мы думали. А завидовать? Даже в мыслях не было. Или там, как Нуреев — сбежать, остаться? Никогда. Было много, кстати, попыток агитации. Активно работал НТС — Народно-Трудовой Союз. Это такие эмигранты времен Гражданской войны и их потомки. Они приезжали, агитировали — в Лиссабоне, еще где-то. У меня даже есть фото: в чёрной косоворотке, белые пуговицы, с фотиком «ФЭДом». Подходили, разговаривали. Но вся команда — стояла стеной. Никто не слушал. Все в один голос: «Нет города красивее Ленинграда! Ну, разве что Барселона…» — и то в шутку. Один раз меня, например, пытались прямо «прихватить». Ну, я не такой уж крупный был. Захожу в гостиницу, рассказываю ребятам: «Какие-то придурки агитируют остаться!» А мне в ответ: «Юрочка, покажи нам их». И пошли. Пять человек. Наподдали им и всё — на этом вся агитация закончилась.

— Вернёмся к Олимпиаде.

— Да-да, возвращаемся. Летом 1959 года мы поехали на предолимпийскую регату в Милан. Вылетели через Брюссель — или Копенгаген, точно уже не вспомню. Много летали в то время. Пересели с Ту-104 на самолёт SAS — это скандинавские авиалинии. 25 человек, как всегда: спортсмены, начальник, КГБшник, переводчик. Салон — полный иностранцев, семьи, дети. И тут… начинается тряска. Бум. Бум. Яма. Ещё яма. Началась паника. Стюардессы — ни слова. Только пакеты раздают, кто-то плачет, кто-то кричит. Мы говорим переводчику: иди в кабину — спроси, что происходит. Тогда можно было пройти вперёд, поговорить с пилотом. Он идёт — и возвращается белый как полотно: «Готовьтесь. Одно шасси не выпускается. Причина — неизвестна. Идём третий круг над Ротзее — это озеро, где мы, кстати, и будем потом гоняться». Всё как в кино: тревога, молчание, дети, пакеты. Это было первое настоящее испытание, и не на воде, а в воздухе. Ротзее — Красное озеро, как мы тогда переводили. Температура в салоне была градусов шестьдесят. Самолёт отключил вентиляцию и электричество, и мы по замкнутому кругу, один заход, второй, третий, четвёртый… Стюардессы молчат, люди плачут, кто-то молится.

— Страшно.

— А то. Горючее вырабатывали специально, если бы пришлось садиться на воду. И вот на четвёртом круге — вдруг яма, резкий толчок, и — чудо! — оба шасси вышли. Все выдохнули. Сели. Аэропорт — весь в пожарных, скорых, автобусах, всех нас сразу в гостиницу, никаких досмотров. Нам 5 минут: умыться, вещи бросить, и вниз — за стол. Заходим, а там: бутылка вина, бутылка минеральной воды, пинта молока на каждого. Один попробовал минеральную. Плюётся: «Лучше дверную ручку лизать, чем это пить!» Вино — нельзя. Гонки впереди. Остаётся — молоко. Холодное итальянское молоко. Выпили. Принесли ещё. Выпили. Принесли ещё. Потом — с тележками, сумками, из соседних магазинов, гостиниц — везли ящики молока. Мы всё выпили. До капли. А наутро… Милан. Голубое небо. Солнце. Переводчик несёт свежую газету Corriere della Sera. Мы думаем: сейчас напишут, как русские герои спаслись. А там — фото. Угловой фасад гостиницы. И под ним груда пустых бутылок из-под молока. В заголовке: «Вчера прилетели русские гребцы. Вот что они сделали с нашим молоком!» И подзаголовок: «Если они будут грести, как пьют молоко — нам не сдобровать!» Вот с этого, собственно, и началась моя Олимпиада… У меня, кстати, была та газета, но всё сгорело вместе с домом. Были две вот такие коробки. С фотографиями, вырезками из газет, грамотами. Вся моя история…. а потом уже — поехали поездом в Венецию, потом — в Рим. Там, на озере Альбано, мы тренировались. А ещё — встречались с папой римским, Пием XII, в его резиденции Кастель Гандольфо. Это высоко, на самой вершине, над озером.

— Расскажите об этой встрече.

— Озеро Альбано — это кратер вулкана, диаметр километра три, наверное. Сверху — горы, а наверху — Кастель Гандольфо, летняя резиденция папы римского. В то время тоннеля туда ещё не было. Нас везли автобусом по серпантину. Приехали, поднялись — экскурсия во дворец. Всё каменное, строгое, но красиво. В какой-то момент выходит сам папа, садится в машину — ну, по виду, поехал в Рим. Увидел нас — подошел. Сделал пару жестов, улыбнулся, пожелал нам успехов в спорте и, как сказали переводчики, и на Олимпиаде. Сел в машину и уехал. Всё. А вот на следующий год, когда уже шла подготовка к Играм-60, нам отвели место на берегу озера, рядом с другим павильоном — вторая резиденция папы. Там был пляж, пищеблок, спальные комнаты. А жили мы — в коридоре, койки без простыней, пеньковая решётка вместо матраса, подголовничек — и всё. Спали кто в трусах, кто в майке. В жару — 30 градусов. А монахини! Они всё время проходили мимо. Я ещё тогда снимал на камеру. У меня были «Адмера-8» и «Пентака-8», это узкая 8-миллиметровая плёнка. Снял кадр: лежит наш богатырь — босиком, ноги грязные, 46-й размер, нога как моя талия, руки раскинул, храпит. Объектив идёт по нему, потом поднимается — а на стене фреска: распятие Иисуса Христа. Показывал потом этот фильм у нас, в СССР — все ахали: «Кузьмич, ты даешь! Такие кадры поймал!»

— Двукратный олимпийский чемпион Тюкалов уже тогда считался легендой?

— Конечно. Но мы к нему относились по-простому, как к равному. Он и сам себя так вёл — с юмором, с достоинством, никогда не зазнавался. Мы его очень уважали. Вот одна история. Прилетели мы в Милан, ехали на то самое озеро, где потом должны были соревноваться. Руководство говорит: «Прежде чем тренироваться, сделаем экскурсию по городу». Едем на автобусе, жара, все уставшие. Подъезжаем к театру Ла Скала. И тут Юра Тюкалов говорит: «Стоп! Остановить автобус!» Мы с ним, человек пять, в основном питерские ребята, выходим. Остальные — москвичи, киевляне — остались в автобусе. Подходим к театру. Двери — дубовые, высокие. На них — табличка: «Ремонт». Но характер у нас советский, знаете. Юра как даст кулаком по двери — бах-бах-бах! Открывает дверь какой-то мужчина, смотрит на нас. А Юра ему говорит: «Мы, советские гребцы, приехали на Миланскую регату. Хотим театр посмотреть». Тот отвечает: «У нас ремонт». А Юра: «Нам твой ремонт до лампочки. Ты нам театр показывай! Не может же у вас всё сразу быть на ремонте?» Мужик улыбнулся, говорит: «Ну, раз вы советские гребцы, покажу». И вот ведёт нас по залу, пусто, тишина, как в музее. Мы как зачарованные. Юра, конечно, всё это провернул, он был таким — смелый, уверенный, настоящий человек. Но мы его поддерживали. Команда все-таки.

— И снова вернемся к Олимпиаде.

— Сначала мы приехали, жили внизу, не в Олимпийской деревне, а в тренировочной. А вечером уже возвращались обратно. Перед самыми Играми дисциплина была жёсткая — никаких прогулок, всё по делу, всё серьезно, готовились по-настоящему. Тренер у нас был Борис Силович Бречко, толковый, опытный человек, знал всё про греблю. Он нам говорил: «Ребята, у вас хороший ход, идёте сильно, главное — не ввязывайтесь ни в какие конфликты, не начинайте эти „давай, посоревнуемся, кто кого“». Ни на воде, ни на суше.

— Но вы, конечно же, не послушались.

— Вот идём мы как-то по Альбано после тренировки, уже закончили, подходим к старту. А там стоит немецкая команда. Самая знаменитая в мире тогда. В 60-м году, кстати, впервые немцы из ГДР и ФРГ выступали одной сборной. Решили объединиться — хотели всех обыграть. Загребной у них рукой машет: «СССР, come here, come here!» Я — загребной, капитан, останавливаюсь. Говорю ребятам: «Ну что, парни, самые знаменитые гребцы нас зовут. Нехорошо отказываться. Подумают, струхнули». Решили: идем. Посмотрим, хуже мы или лучше. Мы ж ни с кем еще не соревновались до этого, неизвестно. Подошли, встали на старт. Он показывает — две пятерни, мол, десять гребков. Сам же и старт даёт. «Go!» — и мы пошли. Сделали десять гребков — мы на два метра впереди. А это, я скажу вам, в гребле заметно. Хорошо видно. Они в растерянности: как это так? Приехали какие-то пацаны непонятные — и сразу вперёд? Он своей команде что-то сказал, потом нам: «Давайте ещё раз». Мы разворачиваемся, обратно к старту, уже с воодушевлением — нормальные такие, спокойные. Встали, опять десять гребков — и снова те же два метра форы. Значит, мы на каждом гребке у них по чуть-чуть выигрывали. Значит, лодка у нас шла быстрее. А потом мы себя успокаивали: ну ладно, может, это потому что они тяжёлые, здоровые такие, лопоухие, руки-ноги длинные, а мы короткие, лёгкие — на старте-то, может, и быстрее. Тренеру, конечно, не сказали. Ругался бы. Но внутри приободрились. А потом — полуфинал. Мы у всех выиграли. Подходит тренер и говорит: «Сеньоры, — он нас всегда так называл, — у вас лучшее время дня». То есть среди всех — наше время было лучшее. Это и нас завело, и руководство встрепенулось. Потому что нас ведь привезли не за медалями, а просто чтобы в финал вышли, чтобы хоть какие-то очки принесли в общий командный зачёт. Тогда ведь была гонка двух держав — СССР и США.

— Очки же это была только советская история?

— Да. В международной статистике — всё просто: золото, серебро, бронза. А у нас — по-своему: первое место — 6 очков, второе — 5, третье — 4, четвёртое — 3, пятое — 2, шестое — 1. И всё. Такая система была в советской прессе. Это всё для отчётности делалось, не для болельщиков даже, а чтобы у спортивных чиновников была цифра. А потом с этими очками шли в спорткомитет: «Мы вот, мол, принесли стране столько-то баллов. Давайте финансирование». Всё это — чтобы деньги выбить. Ну и прессе было о чем писать. Тут еще такая подоплека была, что до нас из четверок вообще никто в финал не попадал. Никаких очков, ничего. Впустую ездили. А тут мы попали. И уже только этим заработали для команды минимум одно очко. А если повезет — могли и два, и даже три урвать. Но тут выясняется: у нас лучшее время дня! Как только это начальство узнало — всё, началась муштра. «Ребята, надо брать медаль. Любую! Но медаль!» И понеслось. Нас начали накручивать, и вот это, пожалуй, нас и подвело. Мы и сами загорелись: всех подчистим, всех обыграем. Но это и сыграло против нас. Стартуем — и уже на 500 метрах выигрываем больше полкорпуса. Это хороший задел. А раз так, думаем: надо добавлять! Надо рвать дальше!

— Зачем же так?

— Потому что на тысяче метров стоял наш эллинг. Там были плоты, и вся наша сборная — все, кто уже отгонялся, кто ждал своей очереди. Не с трибун смотрели, а прямо с плота. Подходим к этой тысяче, и с берега крик: «Юра, давай! Юра, давай!» Ну я и дал. Мы ушли вперёд — уже почти корпус выигрывали. Потом подходим к полторы — а у нас был заранее план: вот пройдём 1500, останется последняя пятисотка, и тогда Валя Морковкин говорит: «Ребята, пошли!» Это значило: всё, включаемся на полную, рвем до самого конца. А ведь в этот момент у всех начинается, как мы это называем, внутреннее свинство. Это когда тебе уже всего себя жалко. Ноги как вату налили, в голове шум, в глазах — темно, руки не слушаются. Каждая клетка в теле просит: «Сбавь чуть-чуть, отдохни!» И ведь большинство так и делает — чуть сбавляют, едут 300 метров полегче, а потом под трибунами ещё дожимают. А мы — наоборот! Мы именно в этот момент еще добавили. Чтобы уйти, чтобы оторваться так, чтобы уже потом только терпеть. И тут Валя видит: мы уже на грани, но ещё и добавляем. А у нас и так всё на пределе. И вот эта последняя добавка — она нас и подвела. Ахремчик просто вырубился. Не потерял сознание, нет. Но он перестал работать веслом как надо. И лодку стало крутить. Валя кричит: «Лодку разворачивает!» Толя кричит: «Итальянцы!» А итальянцы — в корпусе позади. Осталось десять гребков до финиша. Мы эту гонку тактически проиграли сами.

Я не скажу, что точно могли выиграть золото. Но вторыми — точно могли быть. Сто процентов. Если бы включили голову…

— Очень обидно, конечно…

— Ну что было — то было. Сначала расстроились. Потом получили медали, идём вдоль трибун — а оттуда крик: «Ленинградцы молодцы! Ура инженерной четвёрке! Слава!» Мы в растерянности: чего радуются-то? Подходим к плоту — и тут на нас налетает вся команда! Эти шкафы двухметровые вытащили нас из лодки и начали качать. Оказалось, очки за наше третье место перекрыли всё. Оставшиеся заезды сложились так, что в общем зачёте мы обошли и немцев, и американцев. Мы — первые. А американцы стоят и не понимают, чего русские радуются. А у нас — радость локальная, очковая! У нас в газете «Советский спорт» на первой полосе — таблица очков, и все за ней следили. С этого момента наш клуб «Знамя» стал знаменитым. Тот самый клуб «Знамя», который сейчас на Крестовском острове. Его сейчас заново реконструируют. Сейчас там уже есть средний клуб, и ещё один — новый — сейчас строят. В итоге будет три здания. Я очень надеялся, что в старом здании сделают музей гребли, музей спортивной славы Ленинграда — Петербурга. Это здание этого достойно. Но зная нашу систему — посадят туда десяток клерков, и на этом всё закончится. И вместо музея получится обычная канцелярия.

— Ну а вы вернулись из Рима героями.

— Не скажу, что уж прям как герои, но да — нас встретили очень тепло. Конечно, тренер нас немного пожурил. Он так по-простому сказал: «Вы, ребята, хотели выиграть трамвайную остановку. А тут, между прочим, Олимпийские игры. Тут надо выигрывать спичечный коробок». Вот столько надо было — чуть-чуть. А мы хотели уйти сразу, рвануть, разрыв дать. Думали — протянем. Но, конечно, нас и накрутили, и накачали.

— Как себя чувствовал парень, который выключился на последних гребках?

— Да нормально он себя чувствовал. Он ведь за загребного сидел. А я — я потом два дня на уколах провёл. Ноги кололи, потому что всё перенапряжение туда ушло. А он уже на следующий день по ресторанам ходил, по магазинам. Нет, обиды на него не было. Совсем.

— Почему?

— А потому что если человек довёл себя до такого состояния — значит, он не лодырь. Он не халтурил. Он просто выложился до конца. Это, знаете, тоже уважение вызывает.

— Почему ваша олимпийская карьера на этом закончилась?

— Да не закончилась. После Рима мы еще дважды выигрывали Королевскую регату. Выступали на чемпионатах мира, получали специальные призы из рук Келлера. На чемпионатах Европы — тоже. Чемпионаты Советского Союза брали один за другим. Всё продолжалось до 1964 года. А потом — Токио. Олимпиада. Мы, конечно, готовились. И конкуренты были, и ребята сильные, никто ж не спорит. Мы не то чтобы сильно у них выигрывали, но держались на уровне. Всё шло к тому, что надо ехать. Но тренерский совет решил иначе. Говорят: вам уже за тридцать, вы не перспективные.

— Советская классика.

— Да, вечная наша беда. Взяли и сделали ставку на молодежь. В Литве, мол, есть хорошие ребята, в них бы вложиться. Они сейчас опыта наберутся, а потом — выиграют. Ну, смешно ведь. Надо же ехать с теми, кто прямо сейчас может результат дать, а не когда-нибудь потом. Но они всё переиграли по-своему. В итоге — даже до финала не дошли. И после Олимпиады всё, разбежались они. Такая вот тактика.

— И вы решили заканчивать?

— Ну да. В Союзе так было устроено: тебя списали — и всё. Мы поняли, что надо расходиться.

— А вот вы всё говорите: инженерная четверка… Вы и правда были инженерами?

— Конечно! У нас у всех — реальные специальности, работы. Не то что сейчас, где «инженер» — просто строчка в анкете. Мы учились, работали, проектировали, чертили. Настоящие инженеры. Гребля была не профессией, а частью жизни. Мы, кстати, вот ещё один интересный момент. Тогда, в 58–59 годах, началась волна возмущений — особенно в Европе. Говорили: как так? Советские спортсмены — профессионалы! Их нельзя допускать! А Олимпиада тогда считалась, что только для любителей. Устав Международного олимпийского комитета чётко говорил: если ты получаешь деньги за спорт, ты — профессионал. И вот тогда иностранная пресса начала шуметь: мол, у советских спортсменов государство — сплошной спонсор. А раз так, значит, мы — профессионалы. И не имеем права выступать на Олимпиаде.

— Это же дошло до самого верха?

— Конечно. Дошло до Центрального комитета партии. И оттуда пришло указание: прекратить эти разговоры любой ценой.

— Каким образом?

— Решили снять фильм, показать, что, мол, советские спортсмены, даже те, кто входит в сборные, вовсе не профессионалы, а честные трудяги. Ну и кого нашли в первых рядах? Нас! Нашу инженерную четверку! Мол, вот, смотрите — настоящие инженеры, работают на заводах и при этом в сборной. Ещё, помню, Марка Тайманова притащили. Хотя он тогда уже больше шахматист, чем пианист был. Да, закончил, да, выступал с концертами, но по факту жил на шахматной стипендии.

— А вы стипендию получали?

— Получали. Конечно, получали. Но когда не было сборов — все как один сидели на рабочих местах. Кто на «Арсенале», кто на «ЛОМО», кто ещё где. Я, например, на «Арсенале». Валя Морковкин — тоже там. Игорь — на ЛОМО. И все работали по-настоящему. Из нашей четверки потом двое стали директорами заводов, один — доктор наук, профессор. А один возглавил лабораторию в спортивном клубе. Вот такая у нас компания подобралась.

— А вы кем были?

— Я был конструктором. Работал в оборонке, в сфере ВПК. Занимался изделиями.

— То есть вы реально, грубо говоря, смену отпахали, потом на тренировку?

— Да-да! Именно так и было. Без поблажек, как миленькие. Так вот, а потом к нам на завод приехали киношники. Ворота у «Арсенала» распахиваются, белая машина, аппаратура — всё серьёзно. Нам выделили отдельное помещение. Поставили кульманы — знаете, такие наклонные чертёжные столы. На них все аппараты проектируются — хоть ракета, хоть пушка. Настоящая работа.

— Вы в роли руководителя?

— Да. Я у стола сижу, пишу. То к чертёжникам подойду — это исправлю, тут размер поменяю, с кем-то из ребят переговорю. Всё снимают. Прямо процесс проектирования — документально. Всё как есть. Никаких бутафорских «играем инженеров». А потом мы вечером, всей командой — со сборов — на концерт Марка Тайманова! Консерватория, классика — «Реквием» Верди, кажется. Чтобы мы там не казались какими-то тупицами, нам каждому дают по девушке. Ну, чтобы красиво сидели. Мы, конечно, довольны — с цветами, при параде, всё чинно, нас фотографируют. Только Тайманов два аккорда сыграл — команда: встать! Девочки сидят, а мы — марш в автобус. Обратно, в Кавголово, на сбор. Потом, значит, Андрей Архипов — и гребец, и художник, и архитектор — рисует мой портрет. В Токсово, прямо на берегу Хепоярви. Смонтировали потом фильм, показали его в посольствах — в Москве, по Европе. И, вы знаете, после этого шум про «советских профессионалов» как рукой сняло. Почему? Да потому что фильм получился честный. Без пафоса, без вранья. Видно было: всё по-настоящему.

— То есть вы буквально спасли советский спорт?

— Ну да. Получилось, что мы, по сути, сыграли свою роль. Не только в спорте — в стране. А потом, когда с греблей закончили, тут уже началось настоящее дело. Нам поручают — давайте, говорят, разрабатывайте новую машину. Такую, каких нигде нет. Только у нас. А мы молодые, горячие. Со спортом закончили, но внутри — огонь! Военмех же — он дисциплину вбивает. В восемь утра пришёл — в девять-десять вечера ушел. Каждый день. И так — годами. Знаешь, это затягивает. Когда создаёшь что-то своё, новое, ты весь там. Уже не думаешь о деньгах, о переработках. Просто хочешь довести это до ума. Сделать так, чтобы на кораблях это стояло. Чтобы мир потом видел: это твоё.

— Что именно проектировали?

— Ну, к примеру, пусковые установки. Для ракет. Сами установки — это полдела. Под палубой целая система: конвейеры, на них ракеты, они подаются, двигаются, заправляются. Целый механизм. И это всё наша группа делала. Был случай, когда уже готовую установку хотели Никите Сергеевичу Хрущеву показать. Опытные пуски прошли успешно, решили — всё, пора демонстрацию. Хрущев приехал. Корабль стоит, флот стоит, адмиралы в форме, мы — в стороне как наблюдающие. Наши — кто за ракету отвечает, кто за наведение, кто за систему подачи. Всё на месте. А Хрущев выходит: «Чего вы меня привезли? Тут облачность, ничего не видно. Время только теряю». Ходит, ворчит. Вдруг — самолет где-то за облаками. Он: «Подумаешь, летит…» Тут — команда: всех убрать в закрытую зону.

— Это при вас было?

— Конечно. Всё видел. Открываются люки. В установку — две ракеты. Навели. Одна — пуск! В небе что-то грохнуло, и через пару минут — на палубу падают обломки мишени. Всё! Попали. Хрущева тут же охрана — под палубу, спрятали.

— Испугались?

— Ну как, меры безопасности. Всё по инструкции. Когда всё закончилось — осколки лежат, он выходит, смотрит, говорит: «Всем — государственную премию!» И всё. Премию дали хорошую, большую, но, как водится, есть нюансы. Такая премия даётся на коллектив. А коллектив у нас был — 21 человек. Ну вы сами знаете, как это бывает. Кто в коллектив входит? Руководство, конечно, все «видные лица» — первые в списке. А уж в самом конце — конструкторы, расчётчики… В общем, решили, что директору, например, неудобно напрямую давать — ну не он же чертежи рисовал. Главному механику — тоже, вроде как, не по заслугам. А вот расчетчик, который пару параметров рассчитал — ну вот ему можно. И так всё это дело и распилили. Мы, в общем, премию как-то и не увидели. Всё ушло коллективно.

— С кем еще из известных людей пересекались?

— Да немало было. Вот, например, Сергей Павлович Королев. Он к нам на «Арсенал» приезжал. Все думают, что он только космосом занимался — а он ведь и в делах ВПК участвовал. Иногда такие случаи бывали, когда я уже был на уровне зама главного конструктора — и с хорошей памятью, да и с докладом умел выйти. Когда в Москву с нашими изделиями ездили — докладывал либо министру машиностроения, либо замминистра Глебу Табакову. Я всегда четко рассказывал: вот, говорю, изделие такое-то, стыковка здесь — 320 плюс-минус полмиллиметра, здесь узел такой-то, работает по такой-то схеме. Все цифры, все характеристики, как на духу. И при этом — не просто сухой чертёж, а плакаты. Красивые. Чтобы понятно было. Я, конечно, не сам рисовал, но идею давал, как это должно выглядеть, чтобы до всех доходило. И вот как-то приезжает Сергей Павлович Королев. Идет по заводу. Рядом — обком, горком, директора, представители со всех смежных предприятий: и из Миасса, и из Перми, и из Днепропетровска — а там, между прочим, такие заводы, что от проходной до цеха на автобусе едут, территория — мама не горюй! Человек 120, не меньше, вся делегация. Заходим в конференц-зал. Плакаты развешаны, чертежи. А я иду сзади с Эрнестом Вербиным — тоже наш гребец, кстати, потом стал большим человеком, начальником главка, директором завода под Москвой, в Реутово, где Челомей был главным конструктором. Ну вот, заходим. Я начинаю докладывать. И тут Королев говорит: «Ты что, эти цифры выдумываешь?» Я: «Почему выдумываю? Я их наизусть помню». — «Как это — помнишь?» — «А вот так — помню. Всё по памяти». Вот такой разговор. Потом директор мне и говорит: «Слушай, я посмотрел на ваше производство… Вы ведь артиллеристы. Всю жизнь для флота делали артиллерию. А это что? Грязь, стружка, жидкость, которой металл охлаждают. Там точится одно, шлифуется другое — всё это для ракетной техники не годится. Переделывать надо». Говорит: «Ставь вот этого парня начальником цеха — он тебе всё сделает».

— Это Королев так сказал?

— Нет, это директор мне говорил. Но ссылается — мол, Королев так оценил. Может, действительно так, а может, сам директор чего добавил. Не знаю. Но на следующий день — приказ: назначить меня ответственным за этот участок. И вот тут всё и началось. Пол — не годится. Он не должен пылить. Должен быть чистый, как в операционной. Одежда — только белые халаты. На голове — шапочки. На лице — маска. Ни кашля, ни чихания. Инструмент — не стальной, а латунный или медный, потому что искры нельзя, взрывобезопасность. И таких требований — десятки. Я в этом цехе потом несколько лет проработал, там же, кстати, и диссертацию защитил в 70-х.

— Греблей продолжали заниматься?

— Конечно. Уже не как спортсмен, а для себя. Ходил в клуб КВАК, встречались с ребятами по праздникам — человек 25–30 нас было таких активных. Например, Старый Новый год. Приходим в клуб на Крестовском острове. Во дворе — грот огромный, туннель ведёт внутрь. Там — две «кельи», в каждой — свечи горят, стоит подставочка, на ней — рюмка сто грамм фронтовых и бутербродик с килечкой или с салом. Заходишь — встречает тебя ведомый, проводит к этой келье. Пропуск в клуб — это рюмку опрокинуть и закусить. Всё, можешь подниматься на второй этаж. Садимся за стол, и — пошло. Обсуждаем, кто где грёб, кто чего добился в этом году. Через час: «Готово!» — выходим на плот. А вдоль плота прорубь: метров 5–6 длиной, шириной метр. По одному — бултых туда. Одной рукой — по льду, другой — за плот держишься. Проплыл, вылез. Кто хотел, тот нырял — человек 10–12, не больше. Остальные смотрели. Насильно никого — всё по желанию. А потом снова — внутрь. Песни, истории, воспоминания. Всё по-человечески. Чтобы жизнь была с огоньком, с радостью.

— Девяностые тяжело пережили?

— Да нет… Я тогда как-то отошёл немного, к работе уже не так относился, как раньше. На работу — ну просто «на работу». Уже не с тем интересом. Потерялся он, интерес этот. Особенно когда вся эта кутерьма с деньгами закрутилась — с бандитами, со всем этим… Я себя не чувствовал в то время своим. Это не моя жизнь была. Жили мы спокойно на Васильевском острове с семьёй. Дети росли, работали помаленьку. Но уже не было того — как это сказать… азарта, что ли, как на «Арсенале», когда каждый час на вес золота, когда с утра до ночи горел на работе. Да и на пенсии я уже тогда был. Всё… всё на тормозах. Если честно, для меня это были потерянные годы. Вот я вам про любой другой период могу три дня рассказывать — и всё будет интересно, всё будет живо. А про девяностые даже вспоминать не хочется. Бандитская муть, делёжка всего на свете, переделки бесконечные. Это совсем не моя история.

— Развал СССР считаете трагедией?

— Слушайте, ну… как сказать. Конечно, мы — советские люди. Когда ты 60 лет живешь в одной системе, в одном ритме, и вдруг — бац — тебе говорят: всё, забудь, теперь будет совсем другое. А что другое? Петербург бандитский. Меня, конечно, это не радовало. Я как-то просто шёл по течению. О многих вопросах даже не задумывался. И это, наверное, плохо, я понимаю. Понимаю, что политика партии была неправильной. Только сказать об этом тогда я не мог — был членом партии. Это бы считалось крамолой, и понятно, что за этим последовали бы последствия. Но понимал — и молчал. Так же, как и сейчас — многое держу в себе.

— А в чём была ошибка?

— Ошибка, на мой взгляд, одна: про человека забыли. Про его нужды, про его жизнь. Мы ведь бегали за гнилой картошкой, за тряпками какими-то, когда всё это можно было — ну одним движением — наладить. Развить производство, поднять отрасли — всё это было по силам. Но, видимо, те, кто наверху, считали, что если им хорошо живётся, значит и все остальные живут так же. Когда Союз развалился, мы, конечно, плакали. Но думали: ну раз уж развалился — может, к лучшему? Может, теперь-то станет лучше? А где оно, это лучшее? Может, в чём-то и стало, в каких-то деталях. Да, то, о чём я мечтал при Советах — оно частично появилось. Эта несчастная колбаса в магазине, гречка на полке. Только теперь она — для тех, у кого есть деньги. А это уже совсем другой поворот. Плясать тут не из-за чего. Есть страны, которые за эти годы поднялись на голову, на две головы выше нас. А мы могли бы — сами, без развала, без всего этого. Но пока не получается. Может, дети наши, внуки что-то придумают. Чтобы и колбаса была, и деньги были. А то ведь — либо деньги есть, а колбасы нет. Либо колбаса есть, а денег нет. Вот тебе и выбор. Два строя — выбирай любой.

— А потом?

— А потом… Уже после двухтысячных я подумал: надо завязывать с этой суетой. Это всё — мишура, беготня, она ничего не даёт. А хочется ведь сделать в жизни что-то, чтобы самому было приятно, чтобы на душу легло. Вот с этого и начались походы с детьми здесь в Сиверской. Это был 2004 год. С тех пор — почти каждый день регулярные занятия. Тогда я сюда и переехал. Сначала ещё частенько мотался в город, а сейчас уже лет шесть, наверное, не езжу почти. Только по необходимости. Владик вот ещё ездит (сын Бачурова. — Прим. ред.), а я — разве что на юбилей к кому-нибудь из старых друзей. Без меня ж не обходится — первым делом спрашивают: «А Юра будет?»

— За греблей еще следите?

— Ну, слежу, да. Не то чтобы уж сильно, но слежу. За гонками Оксфорда и Кембриджа смотрю — традиция же. Королевскую регату тоже стараюсь не пропускать. Она мне какие-то воспоминания даёт, всё-таки история у нас с ней связана.

— Олимпиаду в Париже смотрели?

— Конечно. Олимпийские игры — обязательно. Я посмотрел, как у них устроен гребной канал. Очень грамотно сделали — канал совместили с озером. Красиво, удобно и не так уж дорого, как может показаться. Игры прошли блестяще, даже несмотря на то, что нас там не было. И вот что меня зацепило: парижане смогли. А мы, выходит, не можем. Петербург ведь раньше считался спортивной столицей Советского Союза. А в гребле — вообще вне конкуренции. С тех самых времён, как 22 человека из Ленинграда выиграли Олимпиаду в 60-м, и до самого конца Союза — мы были центром. А теперь что? Негде соревнования провести. Негде разряд выполнить. Ребёнку, который хочет грести, просто некуда идти. Нет нормальной дистанции. Надо ехать либо в Москву, в Крылатское, либо в Казань. Там — смогли. А у нас — нет. И я как человек, который жизнь в гребле прожил, как патриот этой истории, подумал: да нельзя так. Пока жив — надо сделать гребной канал здесь, у нас, в Ленинградской области. Вернуть Петербургу его славу. Потому что если будет канал, можно будет разыгрывать 32 комплекта медалей — по академической гребле, по байдарке, по другим дисциплинам. Можно будет проводить Игры дружбы, Игры БРИКС, международные турниры. И, кто знает, может быть, даже Олимпиаду когда-нибудь. А сейчас? Да у нас просто негде грести. И это в Ленинградской области, где тысячи озер.

— Звучит так, как будто у вас есть план.

— Конечно, у меня есть план. Как же без него? Я, когда этим занялся, начал с обследования. Петербург весь облазили. За последние десять лет, даже, пожалуй, больше — мы исследовали 19 потенциальных мест, где можно было бы построить полноценный гребной канал. Не какой-то там тренировочный прудик, а настоящий канал, где можно проводить соревнования любого уровня. Где дети могли бы разряд получать, где по международным правилам можно грести, где и чемпионаты мира, и любые международные турниры проводить не стыдно было бы. И все 19 в черте Петербурга. Если бы сделали, Питер бы вернулся в ранг городов, которые реально могут претендовать на университетские игры, Игры БРИКС, на что угодно. А сейчас — захудалая деревня. Каждый вид спорта — сам по себе: борцы в зале, легкоатлеты на стадионе… А гребцы где? Нигде. У них нет ничего. И этим они тормозят и другие соревнования. А руководство города — не слышит. Не понимает.

— И вы про это говорили?

— Говорил. Не с трибуны, а днём и ночью готов говорить, потому что это правда. Вот вы подумайте: вложили 2,8 млрд рублей, чтобы построить третий клуб «Красного Знамени». Построили. Красивый. Современный. А где эти ребята будут соревноваться? Где? На Малой Невке? Да там же катеров больше, чем воды. Там и выйти-то опасно. А если и выйдешь — дистанции нет. Никакого результата не получишь. Сейчас вот сделали канал на стрелке, 1300 метров, три дорожки. И что? Это не решение. Это частный водоём, в котором можно раз-два потренироваться. А потом — ни условий, ни желания туда идти.

— И все 19 мест — непригодны?

— Да. Мы ж не просто так говорим. Это комиссии смотрели. Это специалисты ходили. Всё проверяли. И всё — мимо. То технически не годится, то воды нет, то очистку невозможно организовать. А если даже и зальешь, она через месяц зацветет. Где-то дома мешают, где-то заводы впритык. Нигде не выходит по-человечески сделать. То есть выходит, что по техническим, экологическим и организационным причинам в самом Петербурге — внутри города — построить гребной канал невозможно. Это уже однозначный вывод, он, пожалуй, даже не подлежит обсуждению. Но мы нашли три места, где это можно сделать. Первое место — это Ржевка, бывший полигон. Там протекают две речки. Одну можно взять за основу под сам канал, а вторую — использовать для подпитки и вентиляции воды. Земля там, конечно, не сахар, но вполне годная. Сейчас этот проект мы передали новому ректору института Лесгафта. Он как раз собирается строить новый кампус, и мы предложили ему совместить кампус с олимпийской деревней. Сначала использовать её как жильё, а если будут крупные соревнования — можно превратить в полноценную деревню для атлетов.

Ну и, конечно, рядом — гребной канал. Он бы решал все те вопросы, о которых мы только что говорили. И разряды там можно сдавать, и соревнования проводить. Место, может, и не идеальное, но, по крайней мере, реальное. Пока проект висит в воздухе. Если ректор проявит интерес и захочет с нами обсудить, — можно будет двигаться дальше. Хотя сразу скажу — удовольствие это недешёвое.

— Почему?

— Земляные работы там колоссальные, на миллиарды. Гидроизоляция, системы очистки, вентиляция канала — всё это требует огромных вложений. Второй вариант — это территория возле газпромовской башни, у «Лахта Центра». Есть проект, и на него у нас тоже всё есть — хорошие чертежи, альбомы, разработки. Люди над этим работают. Точно сказать, насколько близко это к самой башне, не могу — всё зависит от того, заинтересуется ли кто-то этим проектом. А проект потрясающий. Уникальный для Петербурга. Да что там — для всей Европы уникальный. Там на намывной территории прокладывается сам канал. А потом между каналом и заливом возводится жилая зона — высотный город. Дома 20–25 этажей, которые частично закрывают канал от ветра.

Потом всё это поворачивает к Приморскому шоссе, идёт вдоль лесной зоны — она, правда, так себе, ничего особенного. Там, по нашему первому плану, — парк культуры и отдыха для горожан и рядом — парк спортивной славы Ленинграда и Петербурга. Между шоссе и каналом — два парка. На берегу — чисто спортивная зона. Дальше — сам канал. Потом — дорога и дома, которые защищают всё это от ветра. Очень удобно. Во-первых, газпромовская вышка будет окружена не камышами и убогим лесом, а настоящим морским фасадом Петербурга. Во-вторых, к этому фасаду смогут швартоваться яхты и катера любого размера — а этого у нас сейчас вообще нет. Яхтенной стоянки нормальной в Ленинграде просто нет. А тут будет. И, наконец, гребной канал — рядом с большим жилым районом, рядом с метро. Всё удобно, всё логично. Такой проект городу действительно нужен. Метро — там буквально одна-две остановки. Это совсем рядом. Сейчас я ищу спонсора.

— Вы прикидывали, сколько нужно денег?

— Здесь деньги не главное. Здесь голова нужна хорошая. Потому что потом ты эти деньги будешь не тратить, а в карман складывать. Вы только представьте себе: квартиры с видом на море, на международную яхтенную стоянку, рядом и КАД, и диаметр, и метро. Это же золото! И главное — эти дома можно начинать строить не дожидаясь, пока вся намывная территория будет готова. Есть береговая зона, которая идёт от Приморского шоссе — и она тоже будет закрывать от ветра. Мы же изучали опыт. Во Франции, например, построили гребной канал в очень ветреном районе. Там роза ветров гуляет как хочет. Так они просто поставили 16-метровую дамбу — и всё, вопрос решён. Волны нет, ветер не мешает. Всё работает.

Сейчас мы ещё параллельно разрабатываем разметку типа «Альбано», чтобы она не только зрительно помогала ориентироваться, но и гасила волну. Это очень интересная работа. Но — если ты работаешь с единомышленниками, с друзьями, которые тоже этого хотят. А вообще-то — это государственное дело. Понимаете? Это не мой проект, не чей-то личный — это дело всей страны.

И, наконец, третий вариант. Самый простой. Самый дешёвый. Его можно сделать за год. Это — Орлинское озеро, всего в десяти километрах от Сиверской. Озеро длиной 4,5 километра. Нам нужно два — укладываемся спокойно. Я даже шутил: Орлинское озеро, мол, по техническому заданию гребного канала выполнено. Глубина — три-четыре метра, ширина — сколько надо, длина — сколько надо. Вокруг — вековые ели, сосны, леса на десятки километров, вообще без жилья. Красота.

Озеро питается ключевой водой снизу, родниковой. А чтобы оно не зацветало и не застаивалось, в него впадает речка Веринка, а вытекает Орлинка. То есть идет постоянный легкий проток. Течения ты не заметишь, но вода всё время движется. Она чистейшая. И, если захочешь, можешь по Орлинке уйти в Оредеж, оттуда в Лугу, а потом по Луге выйти в Усть-Лугу и Балтийское море. Это не замкнутый пруд, это целая стратегическая водная артерия. Хочешь — тренируйся, хочешь — туризм развивай. Вот этот третий вариант меня сейчас больше всего волнует. Это вопрос не завтрашнего, а сегодняшнего дня.

Беседовал Артем Кузьмин, «Фонтанка.ру»